Я родилась и провела детские и юношеские годы в лучшем, как мне казалось тогда, и в чем я убеждена и сейчас, месте на земле поселке Дзыгаровка Крюкова-на-Днепре (именно так писался наш почтовый адрес). Сейчас на земле моих родителей и прадедов, в золотой стране моего детства, возвышаються корпуса Кременчугского стальзавода. А в моих детских воспоминаниях там продолжают течь чистые пречистые воды небольшой речушки, заболоченные берега которой густо поросли высоченным камышом (им, кстати, дзыгаровчане покрывали сараи и другие хозяйственные постройки), аиром, который на Зеленые праздники выстилался пол; заливаются весной неистовые соловьи, жители Деевского леса, который зеленой стеной стоял почти рядом с нашим поселком. Буйно цветут душистые акации.
Время возникновения Дзыгаровки неизвестно. Возможно, в эпоху Новороссии в конце XVIII века, когда в Крюков прибыло много переселенцев. Косвенным доказательством этого может служить довольно пестрый национальный состав жителей поселка. На моей памяти здесь были не только украинские, но и русские, поляки и литовцы.
Собственно, в моей семье были переплетены различные социальные и национальные корни. Судя по фамилии моего отца Шалаев, и из того, что его отец, мой дед и вся его родня говорили на русском языке, или, скажем, отца звали “тятя” (типично русское обращение), предки отца были выходцами из России. Семья матери происходила из украинских казаков. Усадьба его родителей находилась в Садках. А матери братья в праздники, после нескольких рюмок, непременно напоминали всем присутствующим за столом, что они казаки, точнее козарлюги. Помню, в брачном свидетельстве родителей было написано: невеста из казаков, а жених с мещан. И родственники с отцовской стороны не забывали гордиться тем, что они мещане.
Свое название поселок получил, скорее всего, от фамилии первых или наиболее многочисленных жителей в то время. Я помню нескольких своих соседей именно с такой фамилией. Дзыгаровка расположилась на юго-западной окраине Крюкова. Не скованый строгими правилами регулярной застройки, поселок свободно раскинулся среди песчаных холмов и болотистых берегов реки, названия которой никто не знал. Исходя из планов города Крюкова XVIII века, которые я просматривала значительно позже, можно высказать догадку, что это был один из рукавов реки Крюков, который протекал через Дзыгаровку, далее село Садки и впадал в Днепр, а другой рукав, уже под названием река Гнилушка , обтекал Крюков с севера и впадал в Днепр где-то в районе современного моста.
Земли Дзыгаровки граничили на западе с Деевским лесом и Крюковским лесничеством, на севере с Крюковским карьером и большим болотом, на востоке их окружали огромные песчаные холмы, а с юга очень близко подходили села Садки и Деевка, в конце ХIХ в. на песчаных холмах, между Дзыгаровкой и собственно Крюковом, построили Главные вагоноремонтные мастерские Харьковско-Николаевской железной дороги, ограждение которых стала одним из наиболее примечательных границ нашего поселка. В цехах мастерских работало большинство мужчин дзыгаровчан. Женщины Дзыгаровки хлопотали по хозяйству, обрабатывали огороды, держали домашний скот, но в общественной работе, за редким исключением, не участвовали.
Мастерские, а в советские времена и завод, не только обеспечивали дзыгаровчан рабочими местами, но и дарили бесплатное топливо. Поскольку во время ремонта пассажирских вагонов, а они были деревянными, поломанные части просто вывозились за ограждение предприятия, откуда их за считанные часы разбирали мои земляки. Так же выбрасывались старые куски оббийного материала, напоминавшего современный линолеум. Ими дзыгаровчане вистелали полы в своих домах.
По данным Полтавского статистического бюро, в 1910 году Дзыгаровка состояла из 29 хозяйств, в которых проживало 152 человека. По социальному положению распределение было таким: крестьянских хозяйств 13, казачьих 6, мещанских 10. По роду занятий это были: сапожники, столяры, слесари, представители, как указано в отчете, “интеллигентных занятий”, но больше поденщиков.
Я помню Дзыгаровку с конца 20-х нач.30-х годов ХХ в. Поэтому расскажу то, что запомнила. Чтобы попасть в Дзыгаровку с Крюкова, нужно было миновать железнодорожный переезд (около современной западной проходной вагонного завода) и пройти Онуфриевский путем около полутора километров вдоль болота. Этот путь изначально был грунтовым, а незадолго до начала Великой Отечественной войны его замостили камнем. За болотом справа от дороги до самого карьера тянулся поселок Пономарёвка, где подавляющее большинство жителей действительно носили фамилии Пономаренко, это были усадьбы Ивана, Панаса, Трофима, Дмитрия, Григория, Михаила Пономаренко, а еще здесь жили Сударенко, Дмитрий Дзыгарь, Григорий Олефиренко, Лысенко, Новицкая, лесник ЖЕЖЕРА и загадочный человек по фамилии Молнар. Он ни с кем не говорил и ни с кем не дружил.
Слева от каменки спускалась грунтовая (а точнее песчаная) дорога, которая вела в Дзыгаровку. Слева от песчаной дороги тянулась толока, а далее – раскинулась левада, где уже в советские времена дзыгаровчанам, подавляющее большинство которых жила на песчаных землях, выделили огороды. Почвы на огороде были плодородные, причем лежали в низине, поэтому огороды давали хорошие урожаи. Обычно здесь выращивали редис, помидоры, огурцы, капусту. Для полива рассады на своих участках копали небольшие колодцы, так называемые, копанки, глубиной не более 0,5 м.
Земли в Дзыгаровке были очень неоднородны. Ближе к заводу преобладали песчаные почвы и хозяева таких усадеб должны были нанимать земли для выращивания картофеля, свеклы, моркови, кукурузы в так называемой “степи”, в районе сел Деевка или Садки, иногда в лесничестве. На приусадебных участках также ежегодно высаживали корнеплоды и тыквы. И когда лето приходилось дождливым, то получали неплохой урожай. Когда же лето было жарким, то все выгорало.
За левадой расположились усадьбы Евсея Шевченко (у него вместо ограды вдоль двора шел хорошо сделанный лозяный плот), Ковалевский, Дзыгар, Сидорук, Носуленка, а уже дальше усадьбы моих родителей и деда. Вокруг нас расположились семьи Швец, Сидорук, Семеновы, Вагениковы. За огородом Семеновы, по уличному Турка, находилась усадьба Андреевского.
За огородами моего деда, ближе к землям лесничества, проживали Дзыга Андрей, Лепа Харитон, Дзыгарь, Левицкие, Шевченки, Бреус, Яблочкина Александра и по социальному положению, и по роду занятий, и по привычкам и традициям Дзыгаровка представляла собой смесь города и села . А точнее, она не была ни городом, ни селом. И ее название “поселок” довольно точно отражала особый уклад ее жизни. Дзыгаровчане знали не только друг друга, но и родословную каждого от деда-прадеда, иногда ссорились, но чаще помогали, выручали по-соседски. Мой папа вспоминал, как после окончания гражданской войны, чтобы получить работу, нужно было зарегистрироваться на бирже труда (а безработица была ужасной и отмечались несколько раз в неделю. Кто пропускал время переклички, того вычеркивали из очереди, несмотря ни на какие обстоятельства.
И именно в это время отец заболел тифом. И тогда соседи по инициативе М.П. Носуленка ходили отмечаться за отца. А когда подошла его очередь получить работу, соседи опять несколько недель работали за отца, пока он не выздоровел, поддержав таким образом и его, и его семью. По рассказам матери знаю, что во времена нэпа вдоволь было продуктов. В Дзыгаровку с города привозили муку и даже предлагали взаймы или, как теперь говорят, в кредит, особенно хорошей была белоснежная мука торговой марки “Серп и молот”, которую покупали на пасху.
Из собственных воспоминаний помню наводнение 1931 года. Во время прорыва временных дамб, а постоянных в Крюкове до войны не было, тревожно и долго ревели заводские гудки, а рабочие с завода бежали домой чтобы спасти детей, и все, что можно с домашней утвари, переносили на чердак. Вода неслась с большой скоростью и все, что не было закреплено, сносила. Мой дед накануне наводнения, из бревен, заготовленных на строительство нового здания, сбил большой плот, на котором разместил коров и хорошую копну сена. Там они и пережили всё наводнение. Дзыгаровчане жили на чердаках, куда им лодками подвозили питьевую воду, хлеб, селедку, сахар.
Прибывавшая вода была такой высокой, что лодки проплывали у нас над воротами. Нас, маленьких детей меня и младшего брата, вопреки нашему желанию остаться на чердаке, отправили в маминой сестры тете Оле, в Садки. Ее дом был на высоком холме и никогда не затоплялся.
Стены домов в Дзыгаровцев были глиномазанки, поэтому во время наводнения вода размывала их в колья, обваливаливала печи. А после отступления паводка оставались фундаменты, деревянные ребра стен и кровли. Стены накладывали снова, созывая на помощь всю родню. Самой сложной проблемой было найти печника. В годы паводков это была дефицитные профессия. Мне кажется, в конце 20-х в начале 30-х годов паводки повторялись несколько лет подряд. Вследствие этих паводков у нас сгнил деревянный пол после последнего довоенного паводка ее не стали восстанавливать, а заново сделали пол. К сожалению, во время паводка 1931 обрушилась печь, обложенная цветным кафелем, который мне очень нравился. Вверху печи стояли две керамические женские фигуры, держали на плечах корзины с виноградом. И эти фигуры, и значительное количество керамики разбились, и восстановить печь в первоначальном виде не удалось, ее просто помазали и побилили. А вот наша замечательный деревянный филенчатый потолок, к счастью, сохранился.
После окончания наводнений в низинах, ямах, еще долго стояла вода, где оставалась рыба не успевшая отойти в Днепр. В таких ямах, “ковбаньках”, как звали их дзыгаровцы, осенью устраивали рыбалку. Орудием лова, чаще всего, были плетеные из лозы корзины, в которые загоняли вюнов или карасей. А однажды мы с моим младшим братом пошли к деду в огород, чтобы в такой ковбаньке половить рыбу. Вода была мутная, ничего не было видно, мы лишь почувствовали, что корзина стала чрезвычайно тяжелой и в нем забилось что то большое. Смертельно напуганные, мы оставили свой улов и орудие лова и побежали домой. Едва переводя дух, запыхавшиеся рассказали, что случилось. Отец, смеясь, пошел с нами обратно, вытащил корзину, в которой билась огромная, примерно до метра, щука.
В начале 30-х годов, когда партия взяла курс на сплошную коллективизацию, поползли слухи об организации колхоза в Дзыгаровке. Далее слухов дело не пошло, поскольку не было у нас не только пахотной земли или сельскохозяйственных угодий, а, преимущественно, даже огородов, но один из лучших хозяев Алексей Андриевский, у которого действительно была хорошая усадьба с плодородной почвой, садом и прудом, услышав, что колхозный двор собираются устроить на его усадьбе, покончил жизнь самоубийством, прыгнув в собственный колодец. А мой дед Шалаев Василий говорил: “Берите коня, берите телеги, берите все, только меня не тяните у колесники” (так он называл колхоз).
Помню голод 1933 года. От него меньше пострадали семьи, где были работники вагонного завода. Им выдавали рабочие карточки на получение продуктов питания. Но ситуация в окружающих селах была ужасной. Родственники матери жили в Садках и каменных Потоках. И, вероятно, по чьемуто доносу уполномоченные по заготовкам пожаловали с обыском к нам, не прячет мы хлеб наших сельских родственников. Они начали шарить по комнате, заглядывая во все углы. Наконец, под лавкой нашли небольшую бочонок с просом, предназначенным для кур, и хотели его реквизировать. Мать не давала и тянула бочонок на себя, уполномоченные вырывали из рук матери и тащили к себе. Закончился этот поединок тем, что бочонок не выдержала, распалась, а просо, как вода, прыснула на пол, покрытый соломой. Собрать его было невозможно.
После этой неудачи уполномоченные пошли в сарай, где хранилось заготовленное для коровы сено, и пожелали чтобы сено выбрасывали во двор, чтобы они убедились, нет под сеном ямы, где закопана пшеница. Мать клялась, что никакого зерна в сарае нет и быть не может. Откуда у нас могло взяться зерно? Но ей никто не верил. И неизвестно, чем бы все это кончилось, но тут подоспел старший сын Михаил, который был коммунистом и имел право носить оружие. Увидев все происходящее во дворе, он вытащил наган и сказал: “Выбрасывайте сено и копайте, но если ничего не найдете , я вас пристрелю. Уполномоченные еще немного постояли, но копать перехотели и с тем ушли.
А наш сосед Иван Глушко, живший напротив, здоровый, сильный мужчина, работал каменотесом на Крюковском карьере, не выдержал голода и уже в конце весны, когда цвели акации, умер. Помню, незадолго до смерти, он просил нас, детей, нарвать ему цветочков акации, поскольку он со страшными опухшими ногами, уже достать их не мог. Похоронили дядю Ивана под домом. У родных не было сил, чтобы отнести его на кладбище. От голода умер Дмитрий Слабо, муж родной сестры моего отца, проживавший в Садках. Незадолго до его смерти, мама встретилась с ним, когда он шел к врачу, и спросила, что у него болит. А он, ударил себя по груди, хрипло сказал: “Ничего у меня не болит … Я есть хочу! Я хочу есть! “Через несколько дней его не стало.
А осенью, когда прошло полгода со дня его смерти, собрались родные на Садовском кладбище. На поминках, как водится, подавали большие пушистые пироги. И никто не мог их есть, люди только плакали и думали, что если бы хоть небольшая доля поминального обеда досталась дяде Дмитрию весной, он, молодой и здоровый, был бы жив, а его трое детей не остались бы сиротами.
Наша семья имела два дома, расположенные друг против друга через небольшую улочку, густо заросшую травой. Сначала наша большая семья, состоящая из родителей и семерых детей, жила в доме, который построила мама со своим первым мужем на семейной усадьбе Шалаева. Он находился на высоком искусственном холме, как и подавляющее большинство домов в Крюкове, на случай наводнения. Дом состоял из коридора и трех комнат. В коридоре была небольшая каморка для хранения продуктов. Из коридора дверь вела в большую кухню, большую часть которой занимала печь с высокой скамейкой возле нее. Еще в кухне был большой стол-харчевник и дубовые табуретки. Из кухни можно было попасть в гостиную и спальню. В спальне стояла деревяна красного цвета кровать и высокая на ножках дубовая колыбель. В гостиной у стены между окнами стоял стол с точеными фигурными ножками, покрытый белой скатертью. В восточном углу стоял угловой треугольная шкаф, на которой находились одна на другой три иконы. Иконы были украшены большим вышитым красными и черными нитками полотенцами с вивязанимы прошвамы в виде оленей.
Под другой стеной, напротив стола, стояло зеркало с подзеркальником, на котором мои старшие сестры выставляли свою косметику. Это была пудра “Лебяжий пух”, которой пользовались две старшие сестры, работавшие, и зарабатывали хорошие деньги, и “Бабушкин букет”, цена которой была значительно меньше. Она предназначалась для средних сестер. Небольшая круглая коробочка, украшенная мелкими букетиками цветов, мне очень нравилась. У окон стояли в деревянных бочках большие до самого потолка фикусы. Вытирать еженедельно их листья было моим долгом. На лето эти комнатные цветы выносили в палисадник, где они становились еще лучше. Однажды осенью их вовремя не успели занести в комнату и ранний осенний морозец погубил цветы, на мое счастье. Вдоль стен стояли так называемые “венские” стулья. Отапливалась комната грубою, которая топилась из спальни, а в печке были вмонтированы медные трубы, которые нагревались и таким образом отапливали комнату. За печкой находилась парадная кровать.
Деревянный окрашенный пол был застлан вишневыми с полосами шерстяными дорожками На стенах висели цветные литографии с изображением натюрмортов Хруцкого в серебристых рамах. В центре потолка висел красивый металлический абажур с керосиновой лампой № 12 (если память не изменяет, это был самый большой размер, лампа давала много света, но зажигалась лишь в праздники, поскольку “зыдала” много дорогого керосина) в центральном межоконном промежутке висела голова оленя с ветвистыми рогами. Окна завешивались занавесками.
Покрыт дом был металлической кровлей. В усадьбе находился сарай на два отделения (одно для коровы) и каменный выходной погреб. Первый муж мамы был квалифицированным рабочим, работал на железной дороге и мог содержать семью. К сожалению, умер в молодом возрасте, оставив мою мать вдовой с пятью детьми. Уже после окончания первой мировой и гражданской войн мама снова вышла замуж и от этого брака в семье появилось еще двое детей я и маленький брат. Впоследствии самый старший брат женился и родители решили оставить дом ему. А для собственного проживания купили соседний дом. Он был возведен по традиционной схеме хат на две половины. Вдоль всего лицевого фасада шла деревянная застекленная веранда, обсаженная кустами сирени, чайных роз, дикого винограда. Со стороны улочки между забором и домом находился палисадник, и весной мать обязательно покупала в питомнике Бера не только рассаду овощей, но и братки и любимые маргаритки.
Двор был заросший травой и в теплое время года вся семья ужинала во дворе за низеньким круглым столиком. Сидели прямо на траве. Еда была простой, непритязательной, но вкусной и питательной. В будни на завтрак мама готовила картошку со шкварками или салом. Запивали молоком или какао, которое заваривали в большом медном чайнике. На обед варился борщ с мясом или постный с фасолью, или капустняк с грибами. На второе готовилась каша пшенная с молоком или с мясом. В воскресенье обязательно варили вареники (с картошкой, капустой, творогом) или жарили и пекли пироги. Мы всегда держали корову, поэтому молочные продукты были свои. Дважды в год закалывали поросенка. В хозяйстве были куры и гуси. На зиму в больших дубовых бочках засаливалы огурцы, помидоры, шинковали капусту. На лето бочки извлекали из погреба и заливали водой для замокания. Раз в неделю воду надо было менять. Это входило в обязанность младших членов семьи.
Наша семья, как и подавляющее большинство дзыгарвцев, отмечала и религиозные, и революционные праздники. По религиозным запомнились Рождество и Пасха Рождество начиналось с праздничной уборки дома. Стирались полотенца и занавески. Пол застилали свежей соломой, стол застелали новой праздничной, белой скатертью. До блеска начищалася лампада. Она была медной с прорезями и цветными камнями, а в середину вставлялся стакан из розового стекла, в который наливалось масло и клался гнет. Затем гнет загорался и лампадка горела перед образами все рождественские праздники. В сочельник готовили кутью из пшеницы и меда, жарили рыбу, пекли пирожки с маком, калиной, рисом и изюмом. Вечером в узелок завязывался ужин, кувшин с узваром и пирожки, и несли его к деду Шалаеву, который жыл напротив. Тут нам меняли ужин, забирали наши пирожки, а взамен клали свои, мне дарили большой расписаный пряник в виде “барыни”, а брату в виде “конька”, а еще конфеты длинные, завернутые в красивую бумажную обертку с кистями на концах и плитки типа шоколадные, также завернутые в яркую обертку, но не вкусные. Дед и незамужняя тетя Дуня (очень красивая и молодая), давали нам также медные деньги.
На следующий день на Рождество приходили в гости уже женатые старшие братья и сестры. На стол подавались холодец, домашние колбасы, сало, картофель, жареное мясо, соленые огурцы, квашеную капусту, иногда солянку (квашеную капусту жареную с салом). На десерт ставили глубокие миски с ряженкой (ее ели ложками) или, также в мисках, компот из сушеных груш и абрикос и печеные пироги. Мать пекла много пирогов, а чтобы не перепутать, который с чем, то пироги с одной начинкой складывались в одну плетеную корзинку, с другой в другую. Вверху каждой корзинки клался разломан пирог так, чтобы было видно начинку.
На Пасху обязательно пекли куличи. Это был настоящий ритуал. Тесто сдобное с изюмом ложили в специальные металлические формы и давали ему еще немного подойти, а уж затем выставляли в печь, которая закрывалась заслонкой. Очень важно было угадать момент посадки куличей в печь, чтобы и спеклись и не подгорели. Аромат сдобного теста разносился не только по комнате, но и по всей усадьбе. А поскольку вся Дзыгаровка пекла в один день, а точнее в один вечер, в чистый четверг, то над всем поселком стоял густой дух сдобного печенья. После того как пасхи вытягивали из печи и чтобы убедится, что все получилось, как надо: тесто пропеклось, верх не порвало, низы не сгорели, начиналось самое интересное, украшение пасок. Их было много, и все разного размера. Каждую ставили на тарелочку и мазали сверху белковой пеной. Ее сбивала, зачастую, средняя сестра Клава. Яичный белок вручную очень долго нужно было сбивать с сахарной пудрой и при этом ни разу нельзя было лизнуть эту вкуснятину. Поскольку яйцо было скромной едой. А на дворе стояли последние дни Великого поста поэтому есть считалось большим грехом. Но однажды Клава не удержалась. Сначала она решила только один раз облизать ложку, которой сбивала пену, потом еще раз, потом еще раз … Когда мама пришла брать пену для украшения куличей, пены не оказалось. Маленькую грешницу отправили в угол на колени и еще и посыпали пол гречкой. К счастью, раньше пришел с работы отец, который никогда не наказывал детей и всегда защищал их перед мамой. Увидев заплаканную грешницу в углу на коленях, отец сказал: “Ну, будет, будет. Беги на улицу. Я сейчас сам взобью пену, и помогу украсить куличи. Сверху пены клали конфеты леденцы монпансье, которые в Дзыгаровке звали “Лампасетки”, и посыпали окрашенными пшеном, которое продавалось на базаре. После этого пасхи выставляли на окна. Очень интересно было заглядывать в окна, какая у кого вышла пасха.
А еще накануне Пасхи обязательно красили яйца. Чаще почему то использовали розовую, желтую, зеленую краски. Рано утром шли святить куличи, а вернувшись из церкви садились за праздничный стол разговляться. Обязательно ставили на стол освященные в церкви сало, колбасы, лук, куличи, крашенки. На первый день Пасхи, по обычаю, шли в гости к родителям мужа, на другой день к родителям жены. Нам особенно нравилось гостить у деда Шалаева. Он имел 7 сыновей. Все уже были женаты, имели детей. Поэтому сходился большой коллектив наших сверстников и было очень весело. Сначала дед наделял всех детей подарками (конфетами и деньгами) и выпроваживал на улицу. Было не принято чтобы дети находились за столом со взрослыми гостями. У деда Шалаева была большая усадьба, большой двор со старой овином, на котором всегда гнездились аисты, а чуть ниже двором находился ток, по которому так легко было бегать. В мае дед Василий, наверное, вспоминая свою чумацкую молодость, любил варить для внуков на току, на специальной треноге “здавану кашу”.
А мы,ложились с деревянными ложками вокруг костра, с нетерпением ждали, когда и каша сварится. И какой же вкусной она нам казалась под высоким весенним звездным небом!
Еще помниться празднование Троицы. Помимо обычной праздничной уборки, в комнате пол посыпали зеленой травой. Чаще всего это были васильки, степной чабрец, которые в огромном количестве цвели на Деевський горе за Крюковом, и татарским зельем или аиром, массово росла на берегах дзыгаровських водоёмов . Над образами, над дверью, над окнами дома, и снаружи вешали ветви деревьев. Все и доме и в прихожей было украшенные зеленью. Все это висело на протяжении трех дней, а потом собиралось и относилось к реке, чтобы летом шли обильные дожди. Кстати, к Троице должны были быть выполоны все огороды: и возле дома, и в огороде, и в степи. На Дзыгаровке бытовала примета, что на Троицу обязательно идет дождь.
С революционных праздников запомнилось празднование 1 мая и 7 ноября. В 30-е годы жилось несладко. Особенно трудно было с одеждой. В магазинах ничего не было. А если что-то завозили, то надо было выстоять огромную очередь. Поэтому когда удавалось достать обновку, это было настоящим праздником. И ее берегли, чтобы надеть именно на 1 мая или 7 ноября. В эти дни все старались одеться как можно лучше. Помню, как однажды старший брат привез мне из командировки, из Ленинграда, праздничный костюм. Нельзя даже описать, с каким нетерпением я ждала 1 мая, чтобы нарядиться на демонстрацию. Но, к несчастью, погода выдалась 1-го Мая очень холодная. Нужно было надевать пальто. А оно у меня было старенькое из ткани, которая называлась “полусуконка” И никто не увидит моего замечательного костюма. И как не запрещала мама, как не пускала меня без пальто, я таки настояла на своем и пошла на демонстрацию в одном костюме. Однако даже в школу я дойти не смогла: замерзла так, что едва добежала домой, вернувшись с полпути. А в доме отец с матерью жарили пирожки и готовили праздничный стол к приходу гостей после демонстрации, была жарко натоплена печь. И я только забралась на печь, так сразу заснула и не услышала рассказов брата о Ленинграде, не видела подарков, которые приносили старшие сестры нам, маленьким.
В день революционных праздников главным событием была демонстрация. Каждое предприятие, каждое учреждение, каждый ВУЗ обязательно принимал в ней участие. Одевали все лучшее, брали с собой детей, а малых несли на плечах “на коня”. С утра, в день демонстрации, подавали три гудки, созывая народ к проходной вагонного завода. Здесь формировали колонну и после третьего гудка отправлялись от западной проходной через Первомайскую улицу, к улице Ленина (сейчас Республиканская, Макаренко. Далее шли к интендантскому складу и под мостом выходили на улицу Карла Либкнехта, а уже оттуда направлялись в клуб Котлова, где возле памятника Ленину была устроена трибуна. На ней выступало местное руководство, которое говорило поздравления в честь праздника. В колоннах несли флаги, транспаранты, портреты вождей. На грузовиках (а их тогда было очень мало) везли детей или ставили театрализованные сценки. Помню, как ехала красноармейская тачанка с комсомольцами в буденовках и девушки в красных платках.
После демонстрации шли в гости к родственникам и друзьям. Наши родители любили приветствовать гостей, поэтому обычно вся наша большая семья после демонстрации собиралась у нас. Детям дарили флажки, конфеты, небольшие подарки, например, ленты в косы. Когда Первомай был теплый, то празднование продолжалось на маевке в Деевськом лесу. Здесь варили кашу, танцевали под гармонь, дети играли в разные подвижные игры. Когда мы подросли, то ходили на демонстрацию со школой. Наша школа располагалась в здании бывшего железнодорожного народного училища, где раньше работал А.С. Макаренко. Школа находилась рядом с заводом. Это было одноэтажное кирпичное здание с односторонним расположением классов и большим светлым коридором. У входной двери стоял швейцар Фома Константинович Харченко. В его обязанности входило не только следить за тем, чтобы посторонние лица не проникли в школу, но и не выпускать в холодное время школьников на улицу без верхней одежды или хотя бы без шапки или платка. Он подавал звонки на уроки и с уроков. Когда ученики садились за уроки, швейцар ходил за водой. Водопровода школа не имела. В коридоре стоял металлический бак с крышкой которая замыкалась на замок, а сверху прикрывалась белоснежной салфеткой. В нижней части бака был устроен питьевой фонтанчик.
На переменах с детьми работала пионервожатая Валя. Она организовывала игры “Подоляночку”, “Котика и Мише. В коридоре находилось пианино, на котором Валя играла. А мы пели “По долинам и по взгорьям”, “Катюшу” и другие тогдашние песни. Школьных помещений в Крюкове не хватало. Наша школа работала в три смены, классы были перегружены. Лишь перед самой войной построили новую красивую трехэтажное школу красавицу (современная школа № 29) и последний предвоенный год 1940 – 1941 года мы провели там. Я училась тогда в 9-м классе. Кстати, в это время ввели плату за обучение в старших классах. Сколько платили, не помню. Помню только, что перед началом учебного года в 9-м классе родители обсуждали этот вопрос и папа сказал, что обязательно оплатит, чтобы я продолжила обучение. Я училась хорошо.
В старой школе директором был Анатолий Григорьевич Бражник. Рассказывали, что в начале войны он был контужен. В новой школе директором стал Сергей Васильевич Ткаченко. Он возглавлял школу и долгие годы после войны. Химию и биологию преподавала Нила Анатольевна Вербицкая стройная, очень красивая, удивительно строгая учительница. Боялись мы ее все невероятно и дисциплина на уроках была идеальной, слышно даже, как муха пролетит. Украинский язык преподавала Ефросинья Федоровна Ровная, Елизавета Львовна (не помню фамилии) русский язык, а еще русский язык и литературу преподавал старенький, еще дореволюционный учитель Даниил Маркович Мякота “Милый Даня”, как звали его за глаза школьники. Он никогда ни на кого не повышал голос, и в этом не было необходимости. Он прекрасно знал свой предмет и очень интересно рассказывал. Мы слушали его, затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово.
Математику преподавал Петр Васильевич Мороз, всегда подтянутый, хорошо одетый в черный костюм и белоснежную рубашку. Он умел заинтересовать своим “сухим” предметом даже равнодушных к науке троечников. После окончания урока ученики еще долго не отпускали его, задавая множество вопросов. Работал он только в старой школе. С новым директором отношения у Петра Васильевича не сложились и он перешел в техникум. Когда мы об этом узнали, то собрали деньги, купили картину и пошли к учителю в гости, надеясь уговорить его остаться. Он снимал квартиру в доме доктора Воронцова по Первомайской улице. Помню, он угощал нас чаем, долго беседовал, совсем по-взрослому, но вернуться в нашу школу не согласился.
В старой школе в классах стояли еще дореволюционные парты с верхними крышками, которые поднимались. В середину парты мы прятали свои портфели или торбочки с завтраком. Писали чернилами, которые наливались в чернильницы. Чернильницу каждый носил свою из дома в специальной сумке. А когда перешли в новую школу, то чернильницы оставляли в классе. В конце занятий дежурный собирал чернильницы в специальный деревянный ящик с высокой ручкой и ставил до утра в шкаф, который находился в классной комнате. Дежурный также следил за тем, чтобы в чернильницах было вовремя налиты чернила.
Перед войной в школьную жизнь понемногу вводили элементы воинской дисциплины и порядка. В начале урока дежурный командовал: “Класс, встать!” А потом докладывал учителю как командиру: “Товарищ учитель, класс к уроку готов” В старой школе для столовой или буфета специального помещения не было. Буфет со стеклянной витриной стоял в коридоре у стены. На переменах там продавали вкуснейшие горячие пончики с повидлом. Горячие обеды приносили в больших алюминиевых бидонах из столовой вагонного завода. В коридоре расставляли столы, накрывали белыми скатертями, рядом ставили дубовые скамьи. Еду разносила до начала перерыва мама одной из наших учениц Тани Гриднёвой. На первое, помню, подавали борщ, суп, рассольник, а на второе запомнила макароны с сыром, которые я очень любила. Чем запивали обед не припоминаю. После обеда столы и скамейки сдвигали к стене и ставили друг на друга.
Школьной формы не было. Ходили в школу в том, что у кого было. Лучшим ученикам в конце года делали подарки. Помню, мне достался однажды портфель, а другой раз хорошее платье серое в клеточку. На Новый год, на 7 ноября школьники получали подарки в мешочках из плотной бумаги, где были конфеты, баранки, печенье. Книг не хватало. Их распределяли по 1 на 23 учащихся, которые жили неподалеку. Позже, перед войной, учебники покупали себе сами и их уже было достаточно. Из неприятных воспоминаний, связанных со школой, припоминаю, как в каком-то из начальных классов нас всех остригли наголо под машинку. Наверное, как профилактическая мера по распространению тифа. Но я тогда этого не понимала, или, может, нам и не объяснили. Мне купили новые красивые ленты, а одевать их уже было не во что. И я очень долго и горько плакала. Еще одно медицинское воспоминание. После наводнения в городе очень распространилась малярия. В Дзыгаривци болел почти каждый. Припадки малярии были периодическими. Во время припадка человека очень трясло. У некоторых припадки повторялись через день, некоторых трясло ежедневно. И это очень изматывало.
Для лечения и профилактики малярии всем давали порошок хины. Ужасно горький. Перед началом урока в классе заставляли пить всех без исключения. Летом дома мама придумала давать хину в вишневой ягоде: вытаскивала косточку, а на ее место сыпала порошок хины. Если такую ягоду быстренько проглотить, то горечь не будет такой жгучей. Дзыгаривские дети не только учились в школе, но и помогали взрослым по хозяйству. Докучливых долгом был выпас скота. Дома делали только письменные уроки, а устные предметы учили на пастбище: пасли корову и читали одновременно учебники по истории, географии, литературе.
Дети всегда остаются детьми. И в трудные 30-е годы мы играли, как и все дети, у “Панаса” (одному из игроков завязывали глаза, разкручивали несколько раз со словами: “Афанасий, Афанасий, на чем стоишь?” А он отвечает: “На льду” “Что продаешь?” “Квас” “Так лови нас все время” Все разбегались, а “Афанасий” имел с завязанимы глазами нас ловить, в пятнашки, в жмурки; в городки, ребята играли в “чурки”. И самая любимая была игра в “красных” и “белых”.
И хотя взрослые тяжело работали, но все же находили время и для общения с детьми. Помню, как водили нас, детей, за город ранней весной, чтобы посмотреть, как шумит талая вода в оврагах, либо по первым подснежниками в Деевский лес, это были колокольчатые цветы белого цвета с бледно-фиолетовыми полосками, они тянулись к солнцу прямо из-под снега; или за сон-травой для погреба или лесными орехами в осенний лес в ранней позолоте. Детство еще не успело отойти, впереди виднелись надежды на счастливую юность . И все вдруг оборвалось 22 июня 1941. Утром родители были на базаре, откуда принесли для меня хорошие черные ботинки с застежками в виде красных Вишенок. Так в новых туфельках, которые я успела померить, я услышала выступление Молотова по радио. Он сообщил, что началась война …
Автор: Шалаева Антонина Фёдоровна – пенсионерка, ветеран труда, учасник Великой Отечественной войны, уроженка Крюкова.
Материалы научно – практической конференции “Кременчугу – 435 лет”