Автор: Барух Бавли
О Второй Мировой войне и о той ее части, которую называют Великой Отечественной, написаны горы литературы – художественной, документальной, аналитической, правдивой и не очень, хорошей и посредственной.
То, что описала в своих воспоминаниях Дина Сафьян – всего лишь отдельные моменты жизни маленького человека, в то тяжелое время, пропущенные через сознание взрослого, – спустя много лет. Кременчуг в первые дни войны.
Дина Сафьян родилась в Киеве. Окончила Физфак Киевского Университета и 15 лет работала в физике. В 1997 г., вместе с детьми и внуками, репатриировалась в Израиль. Проживает в г. Хайфа.
Уезжаем из Киева. Убегаем от налётов, от угрожающего завывания сирен, от темного по вечерам города, от грохота дворника в дверь – у вас маскировка нарушена, с улицы щель видна, от тревожного вслушивания в гул самолетов – чьи летят? Наши ровно гудят, на одной ноте, немецкие прерывисто подвывают, и сердце замирает в страхе – сбросят бомбы? Дальше пролетят?
Уехать не удастся, билетов нет. Уплываем по Днепру. Интересно, какой будет пароход? Большой, белый, красивый, такой, как я часто видела с Владимирской горки? Или не такой? Какие бывают пароходы, когда война? Может быть, они для маскировки черные?
Вопросы маленькой девочки. Вопросы, вопросы и никаких ответов. Родителям не до меня – куда-то каждый раз убегают, тревожно переговариваются обрывками непонятных фраз.
– Лия * (соседка) не хочет. Говорит, что ЭТА (другая соседка, Дуся) все её вещи … мамин шепот.
– При чем здесь “немцы – культурная нация”?! Война!- это уже папа.
Непонятно, куда может деться культура, даже если война? Я знаю, культура – это когда книги, театр, вежливое поведение. А некультурные – это как сосед Витька с первого этажа: затащил меня один раз в большую лужу, так, что не выбраться, а сам бегает вокруг и дразнится “Киш миринтухес, киш миринтухес” (искаж. идиш: поцелуй меня в задницу).
А немцы что будут делать, если придут сюда, в Киев? Я их не боюсь: у них братья Гримм, “Маленький Мук” Гауфа, ещё “Лесной Царь”, только не помню, чей, на букву Г начинается. У немцев вообще все на букву Г.
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой…
Красиво. Вот только бомбежки – страшно, и когда стреляют, тоже страшно.
– Только самое необходимое, один чемодан. Какие книги?! Детскую шубку положи.
– До шубки еще три месяца, неужели не кончится? Говорили “малой кровью, на чужой территории…”
– Забудь, видишь, как покатилось.
Что покатилось? Куда? Мне тоже разрешают взять что-нибудь любимое. Выбираю две атласные ленты от моего украинского костюма, большую французскую книжку с красивыми картинками и несколько цветных карандашей. Больше ничего нельзя – нет места.
В последнюю минуту книгу выбрасывают из переполненного чемодана – есть вещи поважнее.
– Как Ася не понимает, что оставаться нельзя? Якову еще два года назад … через друзей … переходят на идиш, ничего не могу понять. Голоса тревожные, лица почти чужие. Скорей бы уже ехать.
Папа едет с нами, ему сорок три, зрение слабое, даже стрелять не умеет, в армию таких не берут. (К осени 1942-го всё это уже не будет играть никакой роли, отец уйдет на фронт рядовым ее величества пехоты, будет участвовать в боях за Киев и закончит войну в Чехословакии c двумя ранениями, орденом Красного Знамени и несколькими медалями).
Кроме того, он – сопровождающий при каких-то документах, которые надо сдать. Слова “сопровождать”, “под расписку” каждый раз мелькают в разговорах, но я не совсем понимаю их смысл. Главное – мы едем вместе.
Вот, наконец, и пристань. Пароходов никаких – ни белых, ни черных. Несколько серых барж, маленький ржавый буксирчик, ползающий вдоль них взад и вперед.
Папа и провожающий его дяденька с большим чемоданом, обвязанным и облепленным бумажками, поднимаются по трапу. Нас с мамой не пускают, эта баржа – специальная, а мы будем на другой.
На барже сверху что-то наставлено и навалено. Внутри, в трюме, тоже занято – там доски. Между ними и палубой есть узкая щель, в неё и заползают пассажиры, в основном, мамы с детишками. Стоять нельзя, можно только сидеть или лежать. Жестко, больно, чем-то сильно и неприятно пахнет. Выходим пока наверх, на палубу.
Буксирчик цепляет нашу баржу и перетаскивает ее на другое место. Потом то же самое проделывает со второй. Прибегает (пока есть возможность) папа, объясняет:
– Буксир маломощный, будет брать по две баржи, отводить на какое-то расстояние, ставить на якорь и возвращаться за другими. Кого и когда возьмет – неизвестно.
Нас еще пару раз переставляют, наконец, мы оказываемся первыми. За нами еще одна баржа, странная, не такая, как остальные, с железными решетками на маленьких окошках.
Отчаливаем. Папа остается.
Есть вопросы, на которые уже никогда не найти ответа. Почему капитан буксира решил оставить первые две баржи именно в этом месте, чтобы вернуться за остальными, а не в каком-нибудь другом? Одни говорили – “вредительство”, другие – “головотяпство”. А может, он просто хотел прикрыть нас от дождика?
Так или иначе, но, проснувшись утром, я обнаруживаю, что мы стоим почти посреди реки, немного ближе к низкому левому берегу, а прямо над головой у нас нависает огромный и пугающий железнодорожный мост.
– Кременчуг, Кременчуг – повторяют одно и то же женщины на палубе. Мне это ни о чем не говорит. Я еще не знаю о том, что Кременчуг – крупный железнодорожный узел, что мост над нашей головой – стратегическая магистраль, связывающая правый, фронтовой берег Днепра с левым, откуда идут на фронт эшелоны, что мостов таких на Днепре – раз, два и обчелся, и что, конечно же, немцы стремятся его разбомбить.
Но, постепенно, из отдельных реплик и разговоров даже мне становится ясно: ночью мост будут бомбить обязательно, а мы стоим прямо под ним, и если до вечера буксир не придет за нами, то бомба упадет прямо на нас и убьет. А причалить к берегу мы не можем – он довольно далеко, мы стоим на глубоком месте и никакой возможности попасть туда у нас нет.
Разглядываю вожделенный берег. Наверное, это остров, как в Киеве. Там тоже настоящего левого берега не видать, а только Труханов остров – плоский, покрытый золотистым песком и негустым ивовым кустарником. Вот и этот точно такой же, знакомый, уютный. Вот бы перелететь туда! Тогда можно будет уйти далеко-далеко, в сторону от этого моста, посидеть на песочке в кустиках, даже полежать – приятно, не то, что на досках в трюме. Начинаю придумывать, как добраться до берега. Понимаю, что все нереально, но фантазия разыгрывается.
На барже, между тем, напряжение нарастает. День постепенно начинает увядать, буксира нет и в помине, на реке вокруг нас абсолютно пусто. Только возле того, дальнего берега, где виднеются строения и торчат трубы, время от времени заметно какое-то движение. Женщины пытаются кричать, но никто не откликается. Не слышат? Не хотят?
Наконец сравнительно недалеко появляется лодка с одиноким гребцом. Женщины усиливают крики, машут руками, и она подплывает к барже. Идут какие-то переговоры, затем лодка уплывает и вскоре возвращается с другой. Теперь в каждой по два человека, у них веревки, и зачалив баржу, они отводят ее немного вниз по течению и оставляют совсем близко от острова. На второй барже – никаких признаков жизни, но она сцеплена с нашей, и автоматически перемещается вместе с ней к берегу.
Оказывается, у нас на барже есть и несколько мужчин. Теперь, когда берег рядом, они принимаются вытаскивать из трюма доски (вот уж в чем нет недостатка!) и спешно мастерят сходни. Уже совсем темно, и не успевает закончиться строительство, как на дальнем берегу взвывает сирена, и начинается налет. Кременчуг будут бомбить.
Бежим к сходням. Небольшая толчея, мама крепко держит меня сзади за ворот, доски пружинят и качаются, но все проходит благополучно, и мы оказываемся на берегу. И тут происходит неожиданное: оживает вторая баржа! Оттуда несутся крики, раздается стук, что-то трещит. Но налет внезапно прекращается, все стихает, и мы возвращаемся. Наверное, полетели бомбить кого-нибудь другого,- думаю я с облегчением. Но не тут то было! Не успеваем пристроиться на своих досках, как снова раздается гул сирен и все бросаются к сходням.
На этот раз все ужасно. Одна из досок ломается, несколько человек падают в воду. Моя мама падает тоже, а меня толпа выносит на берег. В абсолютном мраке мимо проносятся бегущие люди, кричат, торопят друг друга, тянут детей.
– Белым не светите, закрывайте белое, – командует кто-то.
Мамы не видно, кричу, зову – не отвечает.
– Мама утонула, – воплю я, и от дикого ужаса содержимое моего желудка мгновенно вырывается наружу.
– Не утонет, здесь мелко, бросает кто-то на бегу.
Чужой мужчина крепко хватает меня за руку и тянет за собой.
– Мама, там мама, – упираюсь я, но в это время кроме воя самолетов раздается пронзительный свист, и дядька, швырнув меня на песок, валится сверху. Оглушительный взрыв, даже из-под дядьки мне виден сноп огня. Мы тут же вскакиваем и бежим от баржи. Через несколько секунд все повторяется: вой, свист, я снова лечу на песок, дядька – на меня.
Разрывы становятся чаще. Мы уже не бежим, а просто лежим все в том же порядке: я снизу, он – на мне. Песок лезет в рот и в нос, что-то ужасно колется. Конечно, ему хорошо. Он специально падает на меня, чтобы мягче было. Гад такой! Вот найду маму и расскажу ей все.
Очень страшно, но желание узнать, увидеть пересиливает, и я стараюсь хоть краем глаза выглянуть наружу из-под моего мучителя. Поэтому сразу замечаю, что со стороны моста, со стороны второй баржи вдруг появляются тени с белым. Белое – простыни, флаги? – колышется, размахивает, подает сигналы, чтобы с самолетов заметили. Это я понимаю сама, даже без криков соседей по кустикам.
– Гады, сигналят! Где же наши? Почему нет истребителей? Их самих поубивают тоже!
Сверху эта белая свистопляска, вероятно, хорошо видна. Самолеты (их, кажется, три) по очереди снижаются и летят совсем над нашими головами. Раздается дробный стук, и из криков людей я понимаю, что стреляют из пулеметов.
Сделав по одному заходу, немцы улетают, мы встаем и медленно движемся к барже. Сереет – наверное, скоро будет светать.
Дядька уже не держит меня – одной рукой он прижимает плечо другой, – но я сама стараюсь не отставать. У сходен мечется моя мама. Увидев ее, я со слезами бросаюсь навстречу и, тыча в сторону дядьки, бессмысленно повторяю “Это он, он”. Сама уж и не знаю теперь, о чем я: то ли жалуюсь, то ли объясняю, что это он был со мной. Но для мамы все однозначно, она благодарит, о чем-то спрашивает.
– Пустяк, – отвечает он, – слегка поцарапало. У меня пакет есть.
Какой пакет? Кто его поцарапал, если он все время на меня валился?
Кто-то уже приладил новую доску, и мы поднимаемся на баржу. Но это еще не конец. Снова раздается дробный стук, но не сверху, а с воды. Два катера мчатся в нашу сторону, с них прямо в воду начинают спрыгивать люди с винтовками.
Из злобно-ироничных реплик на барже я понимаю, что это облава. Оказывается те, со второй баржи,- заключенные, и теперь их будут ловить. Далеко не убегут, остров.
Мост разбомбили. Уже совсем светло и хорошо видно, что один из пролетов разрушен. Женщины уверяют, что это именно “наш”, под которым мы стояли.
Приходит, наконец, буксир, причем снизу. Оказывается, он с двумя баржами проплыл мимо нас поздно вечером, оставил их, и теперь мы будем нагонять.
Не все, некоторые остались там, на желтом песочке гостеприимного острова.
Я сижу на досках и рассказываю маме о дядьке, валившемся на меня, но без комментариев. Что-то меня удерживает, но я еще не осознаю, что именно.
Надо будет еще немного повзрослеть, привыкнуть к газетному штампу “закрыл своим телом”, чтобы понять, ЧЕМ я обязана этому небритому мужчине в Кременчуге, которого “слегка поцарапало”.
P.S. В своей лекторской деятельности Дина Сафьян объездила многие города Украины, даже такие небольшие, как Конотоп и Мироновка. Но в Кременчуге больше не была – одного раза хватило, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь.
* Лия Борисовна Липская, погибла в Бабьем Яру в 1941. Её коллекция картин и стекла досталась “этой”.