Ванжула Нестор Иванович (08.11.1906, с. Потоки Кременчугского уезда – 08.02.1987, г. Кременчуг). Трудовую деятельность начал учеником сапожной мастерской. В 1930 – 1939 гг. работал в 15-й стройконторе станции Кременчуг. С августа 1939 по 1941 гг. – на партийной работе в политотделе VII отделения станции Кременчуг. С июля 1941 г. принимает участие в организации эвакуации семей железнодорожников и населения города. По распоряжению Народного Комиссариата Путей Сообщения был направлен на Ашхабадскую железную дорогу партработником (1941 – 1944 гг.). В апреле 1944 г. откомандирован в распоряжение ЦК КП Украины, где получил назначение на должность инструктора обкома КП Украины Тернопольской области (1944-1948 гг.). В 1948 – 1952 гг.
секретарь Скалатского райкома КП Украины. В 1952 г. возвращается в Кременчуг, где занимает должность инструктора политотдела V отделения Южной железной дороги станции Кременчуг. В 1956 – 1968 гг. (до ухода на пенсию) работал на разных должностях на станции Кременчуг.
В жизни бывали радости и огорчения, однако огорчения, печали со временем забываются, а вот радости в сознании живут долго. На долю нашего поколения выпало немало огорчений, невзгод. Оно появилось на свет в бурные годы, годы революций и войн, поражений и жесточайшей реакции царизма.
Мое появление на свет произошло в 1906 году 8 ноября в семье рабочего – железнодорожника. Год, в котором я родился, еще потрясал страну, хотя кульминационный период революции был в декабре 1905 года. Конечно, мне никакого дела не было до революции, я только что появился на свет, однако, по рассказам родителей, события в стране отразились и на нашей семье.
В то время отец работал стрелочником на железной дороге, зарплата была мизерная. Семья росла, я уже был пятым, после меня еще трое появились на свет. Правда, троих детей старших похоронили, еще маленькими. Сказалось на их здоровье плохое материальное и бытовое положение семьи, частые переезды, отсутствие жилья. В 1904 или 1905 году отцу удалось купить кусок земли в лесу под усадьбу на хуторе Руды и поставить здесь хату, которая ежегодно затоплялась весенними паводками. Пришлось продать хату и усадьбу и жить по соседям. Сперва жили у соседей у Рудыка Савки, потом в соседях у Похилого
Кирила. Последний был пьяница, почти ежедневно устраивал скандалы в семье. И только в 1910 году была приобретена своя хата. В результате столыпинской реформы (это я узнал позже) хуторяне Швыди и Лисницкие уехали по переселению, как потом люди говорили, «уехали на роскоши», в Самарскую губернию. В Швыдя и купил отец землю и хату, правда, залез в долги, которые погасил только в 1917 году, а до этого ежегодно выплачивал проценты, поедавшие всю зарплату. Отцу пришлось изворачиваться, нанял он землю и, работая на железной дороге, начал заниматься сельским хозяйством. Труд был тяжелый, отец сам трудился очень много и нас приучал к труду, а тут еще старшая сестра Дуся заболела и в 1918 году умерла. Осталось нас, детей, четверо, самым старшим был Андрей, 1901 года рождения, ушел добровольно в Красную гвардию. Материальное положение семьи не очень-то улучшилось.
Я уже с 6 лет пас скот с братом Андреем. Точно не помню, когда у нас появились коровы и лошади, но помню, что это было еще до войны 1914 года. Лошади были не очень хорошие. Мерин был маленький, рыжей масти и старый, кобылу со сбитой холкой, которая была очень норовиста, отец купил у цыган. Своего пастбища у нас не было, нанимали толоку вкупе с соседями у одной барыни по фамилии Селевертиха, которая жила где-то в с. Омельник, а здесь, в Дмитровке, имела дом и землю. Эта толока, т.е. пастбище, находилось за 2,5 км от нашего дома, куда мы гоняли корову и лошадей. Самым большим удовольствием для меня было ехать верхом на лошади. Дома меня сажали на «цыганку», по приезду на пастбище старшие пастухи брали веревку и нагоняли мою «цыганку» на нее, запутывали и таким образом ловили лошадь, иначе нам она в руки не давалась. А один раз даже спутанную ее не поймали, и она прискакала домой спутанной.
Очень был я наполнен гордостью, когда доводилось управлять лошадьми. Первый раз мне было доверено управление лошадьми при таких обстоятельствах: отец и сосед Терещенко С. однажды ехали за вещами Селевертихи в Омельник, она на лето приезжала в дом в Дмитровку (на дачу). По дороге отец пересел на воза к Терещенко, он ехал быками, т.е. молодыми волами, а мне вручили вожжи и я сам ехал, оглядывался кругом, мне казалось, что на меня все люди смотрят. Мои лошади шли смирно, а быки Терещенко, не доезжая с. Запселье, чего-то испугались, и понеслись галопом прямо на реку Псел. Только благодаря тому, что недалеко от реки пастухи пасли скот и начали кричать, махать палками и кнутами, быки не вскочили в реку, и таким образом мужики избежали катастрофы.
В нашем хуторе Рудыки (от фамилий названо) было много домов, но местных жителей было только 24 двора, остальные – дачные дома Василевского Я., Левеншины, Липавского и др., которые пустовали зимой, а летом заселялись дачниками. Местные жители позже сдавали свои хаты под дачи, а сами жили в кухнях летних, в коморах. Вообще жители были бедняками, за исключением двух дворов: Терещенко и Федота Рудыка. Последний имел ветряную мельницу. Мотни чинили кожи и их прозвали чинбарями. А большинство жили за счeт работы у дачников: дворниками-сторожами дачних домов Василевского, Липавского и др. На железной дороге работали двое – мой отец и сосед Богодист Никифор.
Ребят моего возраста (или на 1–2 года старших), на хуторе было 13 человек. Верховодил всеми Богодист Михаил, который был самым старшим (1904 года рождения). Он был с огненно – красными волосами, очень капризный и вредный, деспотичен. Если что-нибудь мало-мальски не по его, он сразу же сердился, отворачивался, а то мог и побить и требовал от всех товарищей – ребят следовать его примеру. А они поступали так, как он от них требовал. Кроме того, Михаил и его меньший брат Никита были вороваты. Однажды они уворовали у меня маленький топорик, подаренный Терещенком Яковом. Этот топорик я увидел у них дома и отобрал. Из-за этого Михаил рассердился и прогнал меня из компании, остался я один. Помню, это событие было в праздничные дни (Пасхальные дни), гулять одному скучно было и досадно. Как-то зашли на соседский двор (хозяева где-то жили, а хаты сдавали летом под дачи, потому двор был пуст). И тут я увидел, что галка вскочила в кухонный дымоход. Я моментально полез на крышу, вскочил в дымоход (дымоход был просторный, плетенный и вымазан глиной) и поймал злополучную галку, а когда стал вылезать, то оказалось, что дымоход выше меня и я еле доставал. Испугался я, стал кричать, выпустил галку, и, конечно, меня никто не услышал; собрав все силы, с большим трудом я вылез, вымазался сажей, белая рубашка праздничная стала черной. Из-за этой галки дома попало от матери тряпкой. Однажды пошел я на реку Псел купаться. Тут была вся компания ребят во главе с Михаилом, который стал гнать меня от реки, и тут я не выдержал, мы сцепились – он меня держал за грудки, а я его, так мы стояли некоторое время, потом он отпустил, побоялся бить. С тех пор я стал равноправным в компании хлопцев. Впоследствии даже стали друзьями. Впрочем, еще было немало неприятных случаев. То Михаил и Никита угнали у меня игрушечную деревянную лодку, а то Никита с Михаилом Похилым вздумали варить варенье под стогом жита, в результате стог сгорел, а они свернули на меня, т.е. сказали, что я поджeг стог, хотя меня и дома не было. А то еще было так, что мои родные и Богодисты посадили баштан рядом, через межу, и когда выросли арбузы – Михаил и Никита с нашего баштана на свой перекатывали арбузы и дыни. Ещe много мелочей было, пока повзрослели.
Когда мне исполнилось 8 лет – в 1914 году, отец записал меня в школу. Первый день в школу проводил меня старший брат Андрей. Школа находилась в с. Дмитровка за 3 км от нашего дома. Здесь было две школы – церковноприходская, где обучали девочек, и земская, где учились мальчики. Позже, в 1917 году, девочки и мальчики обучались вместе. В земской школе, где я учился, было две комнаты. Школа была 3-х классная, в одной комнате занимались два класса – третий и первый. Учительница Александра Львовна вела третий и первый классы, а учительница Александра Григорьевна второй класс. У Александры Львовны я учился две зимы – первый и второй классы. Эта учительница преподавала и Закон Божий. Эти две зимы попа не было в школе, поп был старый, а третьеклассники (им было уже по 16 лет) бросали соленые огурцы в попа, и он отказался преподавать Закон Божий. Александра Львовна была злая: чуть-что, по уху заедет, а больше всего линейкой по рукам бьет. Часто наказывала учеников, оставляя без обеда до самого вечера. От этой учительницы и мне однажды попало. Писали мы диктант. Проходя между партами, учительница со всего розмаху, с правой руки, заехала мне по уху (искры посыпались из глаз). Когда я спросил, за что она ударила, то она ткнула пальцем в тетрадь, оказалось, что я написал после точки с маленькой буквы слово. Второй раз попал под наказание за то, что не выучил молитвы «Царю небесный, помилуй нас». Теперь не один я был оставлен без обеда, а половина класса. Учительница заперла нас в классе, сама ушла в с. Потоки (тогда здесь волость была).
Возвратившись из Поток, спросила молитву, и кто хоть немного выучил, тех отпустила, а тех, кто не выучил, еще заперла в классе. Мы, правда, и не учили, такая компания в классе, без надзора на головах ходили, пыль столбом стояла в комнате. Отпустила нас учительница, когда уже лампы зажгли, а еще 3 км идти домой. Пока дошли, совсем темно было. Страшно было затемно идти – с одной стороны дороги был лес, с другой – кладбище. Нас было трое: я, Андрущенко Т. и Г. Левченко. Левченко скинул шапку и целую дорогу повторял: «Господи, помилуй» и крестился, чтобы нечистый не схватил нас. Левченко Г. жил на хуторе Кияшки, а Андрущенко Т. в будке у железнодорожного моста. Отец его был путеобходчиком. Кстати, с отцом Григория у меня была однажды история: шел я с лавки Янкеля, которая находилась на хуторе Кияшки. Иду по пути, беру камешки и на рельсы кладу. И так наложил, приблизительно, на два звена. Шагаю себе дальше, в это время обходчик шел за мной, что оглянусь – вроде был далеко, а то стал ближе ко мне (потом догадался, что он бежал). Ну, я иду себе без внимания, и вдруг кто-то хвать меня за ухо, так внезапно, что у меня с перепугу колени подкосились. Я со страху даже боли не почувствовал. Потом, узнав, чей я, отпустил (отец тогда работал стрелочником, он его знал). Заставил меня убрать камушки с рельс. Камушки я собрал и положил на рельсы без всякой цели, просто хотелось, чтобы поезд раздавил их, интересно, как из камушков получится мука.
У Александры Львовны я проучился две зимы – (1-й и 2-й класс). Переведен был в третий класс, но не захотел учиться у Александры Львовны, и остался на второй год во втором классе, который вела Александра Григорьевна. Молодая, вежливая, не прикладывала рук, то есть не дралась. Зато в этом классе учиться мне было совсем легко, просто зиму пролодырничал. В этом классе мы встретили сообщение о Февральской революции, скинувшей с престола царя Николая ІІ. Правда, мы понятия не имели о происходящем.
Война, начатая в 1914 году, шла своим чередом, портреты царя, царицы, висевшие в классе, пока что не снимали, так и висели до весны. Потом нас распустили по домам на лето. Летом ходили разные слухи. В народе говорили, что царь Николай продал Россию, за что его скинули с царя, что Михаил Романов станет царствовать, и что наши войска побьют немецкие. Потом начали говорить о большевиках. Конечно, я, и не только я, но и многие другие не имели представления, что это за большевики. Тогда у нас газет не получали. Отец перешел работать на станцию Потоки. Она тогда была маленькой, так как людей немного на ней работало и, в основном, местные, которые также не имели газет. В сентябре 1917 года в школе начались занятия, а в октябре до нас дошло известие об Октябрьской революции.
Портреты царя сняли со стен, но не уничтожили, а спрятали. Школа разделилась на две группы – одна группа учеников была за советскую власть (или, как тогда говорили, за большевиков). Эта группа была малочисленная, в нее вошли ученики села Дмитровки, хуторов Рудыки, Кияшки и др. Вторая группа была многочисленная, сюда вошли хуторяне Новоселовки, Дуканычи, Волошены и др. Эта группа стояла за Украину «самостійну, незалежну». Между группами шла непрерывная, ежедневная борьба, верх в которой всегда был за группой, стоявшей за большевиков. В этой группе были и мы с хутора Рудыки и Кияшки. В школе нас было много, но когда шли по домам, то мы оказывались в меньшинстве, и идти приходилось с «самостійниками». А их было человек 15 и все здоровые – Плескач, Дирехвост, Подтыканы, Горди, Волошин и др. Все они сыновья из хозяйств, посаженых на отруба (по 16 дес. земли). Эти «самостійники» всегда нас гоняли, устраивали засады, и часто многие из нас приходили домой с синяками.
Впрочем, многие из «самостійників» впоследствии стали хорошими хлопцами, некоторые были летчиками Советской Армии. Многие погибли в боях с фашистами.
Занятия в школе проходили плохо, дисциплина была расшатана «свободой». В школе начали подстраиваться к властям – при Советской власти учились по-русски, как и раньше, по старым учебникам; при Петлюре, Центральной Раде и др. мелких «самостійних» бандитах переходили на украинский язык, который плохо знали и учителя. В нашей начальной школе было 3 класса, на 1919–20 учебный год был введен еще один, 4 класс, но я уже в школу не пошел. Дома был нужен работник, а я оказался в 1918 году старшим. Брат, как я уже говорил выше, ушел в Красную Гвардию, сестра старшая умерла, мать заболела, отец еще находился на службе, и вообще очень неспокойно было. Власть часто менялась, а то еще разные мелкие и крупные банды гуляли. Появилось много банд, которые грабили ночью жителей села.
Весной 1918 года к нам пришли немцы. Красная Гвардия отступила по направлению села Галещина, а, отступая, сожгли немного брусьев на железнодорожном мосту через Псел. Поезда пройти не могли, а пехота немцев перешла по мосту на нашу сторону, т.е. на левый берег реки. Ну, а наша братия пацанов тут как тут. Интересно же посмотреть на чужаков. Мы, т.е. я, Андрущенко Г., Богодист М. и др., пошли через мост на правый берег посмотреть на немцев. Уже вечерело, нам пора домой, но тут немцы нас не пустили через мост, а другой переправы не было. Выручил отец Гришки Андрущенко. Он был путеобходчиком и жил здесь не будке около моста. Случайно наткнулся на нас и попросил переводчика, чтобы нас пропустили. Это была первая моя встреча с немцами. Ночью того же дня немцы подошли к ст. Потоки, окопались. Красногвардейцы пытались захватить станцию, но были вынуждены отступить, оставив на поле боя 18 человек убитыми. Утром завязалась артиллерийская и пулеметная перестрелка. Красногвардейцы стреляли из пулеметов и 3-х дюймового орудия где-то из – за села Подлужье. Немцы стреляли из 6-ти тидюймового орудия из правого берега реки Псел. К обеду стрельба утихла, наши отступили по направлению к Полтаве.
Запомнился мне один эпизод. Во время перестрелки я вылез на высокий тополь, росший у нас во дворе над дорогой, с целью увидеть, откуда прилетят снаряды. Хорошо, что отец меня стянул с тополя вовремя. Как только мы отбежали от этого тополя, как по нему ударил рикошетом снаряд, который пролетел немного и в балке Диденко разорвался.
К вечеру мост был отремонтирован и по нему переправились немецкие войска. Часть из них пошла по направлению к Кияшкам, другая часть – к Дмитровке. В нашей хате остановился штаб какой-то части, в котором находился и переводчик ( в то время я не имел понятия – штаб это или просто немцы). Еще немного раньше, днем, к нам зашли два немца, потребовали млека, яйца. Отца не было дома, находился на службе, а мать перепугалась и не могла понять, чего немцы хотят. Тогда немцы сами стали шарить по всем уголкам, и что попало под руку, все забрали (яйца, молоко, кусок сала и т.п.).
Немецкий переводчик пошел по хатам выспрашивать про активистов, которые делили землю. Впрочем, у нас активистов, которые делили землю, не было, а придурковатых – хоть отбавляй. Переводчик зашел во двор Рудыка Крисана, который только что пришел с фронта.
Он принадлежал к компании придурковатых, а еще немцы как – то узнали, что он с фронта принес оружие, а, может, просто догадывались, раз солдат, значит и оружие есть. Оружие не нашли. Крисан действительно принес гранаты ручные, но он похвастался перед соседями: бросил (еще до немцев) их на дорогу, и они разорвались. Дело в том, что немецкий переводчик остановился с начальством своим в нашей хате, и Крисан, по – видимому, подумал, что мои родители направили переводчика к нему, а, может просто так ляпнул языком, что мой брат Андрей был в Красной Гвардии. Дело в том, что когда немцы наступали на город Кременчуг, красногвардейцы отступали из города направлении Полтавы, а брат Андрей, ему тогда еще не было и 17 лет, остался дома, дальше не пошел.
Так вот привели Крисана в нашу хату, по дороге он еще кричал, что семья красногвардейца, а когда вошел в хату, а в нас в хате тогда были еще соседи женщины, он увидел, что сболтнул языком лишнее, стал пятиться назад. Соседи догадались, в чeм дело, и стали выручать Андрея. Говорили, что Андрея побил отец, что он еще ребенок несовершеннолетний и всe такое. Крисан тоже стал поддакивать. Немцы Андрея таки арестовали и посадили в пустую холодную хату, где он провeл ночь. Когда отец узнал, зачем ходил Крисан, он потерял сознание, его безчувственного вынесли на двор. Потом много пришлось унижаться, просить немцев помиловать Андрея, соседи также стали просить. Обошлось всe благополучно. Взяли подписку с Андрея, что он больше не пойдет в Красную Гвардию, и выпустил его. И как только эта передовая часть ушла из хутора, Андрей был отправлен в болота, где некоторое время прятался в камышах, а в начале 1919 года ушел опять в Красную Гвардию, из которой был демобилизован в 1923 году. Вообще, на долю Андрея выпало много. Не раз смотрел в глаза смерти. Еще в 1920 году, будучи на Западном фронте, заболел тифом, лежал в госпитале, а их госпиталь захватили белополяки, а с поляками шли всякие «самостійники» – националисты. Поляки пленных больных передавали петлюровцам, а те начали отбирать комиссаров и евреев на расстрел. На беду, Андрей был похож на еврея: черный, кудрявые волосы и лицом схож с евреем. Его как «еврея» поместили в клуню для расстрела. И только благодаря тому, что Красная Армия пошла в наступление, освободили обреченных на смерть. Потом всю Великую Отечественную войну находился в Советской Армии, участвовал в боях. В 1945 году демобилизовался и, не прожив и года, внезапно умер в 1946 году, ему было всего лишь 45 лет.
В 1918 году немцы убрались из нашей страны. Но тут началась другая катавасия. Появилась крупная банда Григорьева. Правда, в наших краях эта банда недолго гуляла. Красная Армия ликвидировала еe. Потом в 1919 году появились деникинцы. В день появления деникинцев часть Красной Армии стояла на хуторе Кияшки. Отец был в обозе этой части, и пришел домой пообедать. А тут как раз какой-то комиссар ехал верхом на лошади, и она была так измучена, что упала в канаву во дворе Богодиста. Отец согласился поменять лошадь комиссара на свою белую кобылу. За это он получил такую справку со штаба части Красной Армии, что никто не имел права брать в обоз наших лошадей. Отец одной лошадью притянул воз домой. А к вечеру нагрянули деникинцы, сразу потребовали еды, а у нас ничего не было (кроме пол-кувшина кислого молока и куска хлеба, спрятаного матерью в печке). Так деникинцы нашли и поели все. Нам, малышам, не осталось ничего в этот день. Потом потребовали подводы. А отец им справку показывает, и называет «товарищами». Так один деникинец прикладом «угостил» отца, говоря: «Какой я тебе товарищ?». Заставили запрячь лошадей, несмотря на то, что одна лошадь никуда не годилась. Везли их наш отец и Богодист до Потокского парома через Псел. По дороге в с. Дмитровка эти бандиты разбили лавки евреев и одного убили. От парома наших подводчиков отпустили. На следующий день у нас в пустой хате поселились 25 деникинцев, которые несли дозор в поле, используя в качестве сиденья копы, снопы жита и пшеницы. Кроме того, часть деникинцев отправлялись в село Дмитровка и оттуда волокли награбленых кур, гусей и т. д. К счастью, деникинцы у нас недолго пробыли, их выгнала Красная Армия. После разгрома деникинцев Конная армия Буденного пошла на запад, для розгрома белополяков. Через наш хутор, через мост железной дороги также шли части Конной армии Буденного. И что характерно: те деникинцы, что были у нас в пустой хате, оказались в армии Буденного и пошли на Западный фронт.
В 1920 году были выброшены из нашей страны белополяки и розгромлен Врангель в Крыму. Кончилась война, правда, на Дальнем Востоке еще японцы были на нашей территории, их выгнали только в 1922 году.
Война кончилась. Но тут еще были многочисленные крупные и мелкие банды, грабившие население, державшие его в страхе. Особенно банда Махно злобствовала. У нас она была дважды, и каждый раз лилась кровь. Последний раз банда Махно наскочила на бронепоезд, курсирующий между станциями Потоки и Галещина, и взорвала его на болоте между селами Подлужье – Биланы. Тогда же обстреляла нас банда из орудий 6-ти дюймовки. Один снаряд попал в ферму железнодорожного моста, другой – оторвал кусок хаты по соседству и большой осколок застрял в стене нашей хаты. Мы всей семьей и еще чужая
женщина с девочкой сидели в коридоре под стеной с южной стороны хаты. Если бы осколок на 2–3 см взял правее, как раз бы угодил в нашу семью.
За время войны люди сильно обносились, не было спичек, соли, керосина. Огонь зажигали кресалом, вместо лампы – каганец, вместо соли – соленая вода, за которой ходили на солонцы. Эта вода не столько соленая, как горькая, противно и в рот взять, сахара и в помине не было. Правда, я один раз поел много сахара. Это случилось так: к нам на ночь заехали парой коней, впряженых в тачанку, 4 человека. Они не назвали себя ни красными, ни белыми, но были вооружены, даже был пулемет. Так эти военые положили на печь мешок сахара для просушки. Но я не выдержал, сделал дырочку и ел, ел сахар, пока не наелся. Обошлось благополучно, может, не заметили, а, может, сделали вид, что не заметили. Из одежды ничего фабричного не было. Если удавалось пошить брюки или сорочку из мешковины, то такой костюм считался первым сортом. Обувь делали из дерева, подошва деревянная на ремнях прицеплялась к ноге, зимой – деревянные выдолбленые туфли, а если была хоть одна пара кожаных, то носили по очереди. Наш отец был на все руки мастер. Так он сам шил кое-какую обувь. Лошадь, та, что отец поменялся с комиссаром, сдохла. Из ее кожи отец сшил сапоги, предварительно вычинив ее. Сапоги были очень твердые в сухое время, а в мокрую погоду – раскисали. Но носить можно было. Во время войны и по окончании ее вспыхнули эпидемии, сразу тиф, потом оспа и другие болезни. В нашей семье первым заболел отец. Кстати, отец во время немецкой окупации уволился с железной дороги. Не хотели увольнять, положили в больницу в г. Харькове, но потом таки уволили. За отцом заболели сестры Марфа и Мария. После тифа девчата заболели оспой. Я пока не болел, ухаживал за девчатами, но потом заболел тифом. Помню, выздоровел весной, после болезни учился ходить, держась за забор. Одна мама не болела тифом.
Но уже в 1922 году она простудилась и болела долго, вовсе не поднималась с постели, наверно, больше года.. Отец тогда нанимал Оксану Ништенкову, которая готовила нам пищу и управлялась по хозяйству.
По окончании войны люди взялись за восстановление хозяйства. Особенно была разрушена железная дорога.
Но тут на людей в 1921 году свалилась новая беда – голод. На Украину двинулась масса голодных людей. У нас также не лучше было с урожаем, все выгорело – хлеба и травы. Только в Северо – Восточной части Украины было немного лучше, туда и устремился поток голодных людей – тут за деньги не продавалось, все менялось на вещи, и люди все отдавали за хлеб, картошку, крупу и т.п. Воспользовавшись затруднением в стране, появились многочисленные мелкие и
крупные банды, которые грабили население.
У нас в хуторе Рудыки обосновались некие Ларион и Ефремов. Они поселились в домах Левиншиной дачи в лесу. Целыми днями тут устраивали гульбища, играл баян и барабан, построили качели, а ночью грабили людей, прыгали в окна, забирали ценности и иногда убивали жителей. Этот Ларион (фамилии не помню) у немцев был в карательном отряде, когда немцев выгнали, служил у Петлюры, а когда выгнали петлюровцев, он и поселился у нас в лесу.
Голодный 1921 год и нас не обошел. Хлеба выгорели. После сбора урожая ясно было, что зимой есть нечего будет, а еще надо было зерно на семена оставить, так как помощи ожидать неоткуда. Тогда отец решил съездить куда–нибудь в урожайный район и выменять зерна. Запряг лошадей, забрал два кожуха дубленых, полученных на железной дороге в бытность службы стрелочником, шапку и некоторое барахло, погрузил на воз и поехал к Ромодану, где–то там обменял это все на зерно, однако, это зерно нельзя было употреблять, надо оставить на семена, на весну.
Земля, которую отец получил после революции, была сильно засорена овсюгом. Этого сорняка скопилось за эти годы много. Его нельзя было давать скоту. Можна только жечь. Вот этот сорняк пригодился, отец молол его на муку. Мать пекла хлеб, котрый был похож на лепешку земли, и такой твердый становился через час после выпечки, что хоть топором руби. Из муки высеять остюки не удавалось, и они кололи горло. Но мы его ели. Весной стало немного легче, появилась лебеда, жалыва (крапива), из которой мама варила борщ. Потом подрос рогоз на болоте, ходили за рогозом, ели до одури, потом болели животы,
вскоре зацвела белая акация, ели цвет в сыром виде и сушеный, в лесу появился щавель, козелька-колючка. Крепко поддержала нас корова, она хоть ела солому с крыши, но выжила и отелилась. Правда, молока немного давала, его розводили водой, но все же молоко. А вот лошадь одна не выдержала, подохла с голода.
В голодный год к нам возвратились из Самарской губернии, из Ершова, Лесницкие и Швыди, которые уезжали на «роскоши» (т.е. на поселение согласно Столыпинской реформы). Потом все вернулись обратно, за исключением двух семей – Лесницкого Макара и Швыдя Григория. Первый работал в паровозном депо котельщиком, а второй, Швыдь Г., лодырничал, завел бубен, играл на нем, держал у себя сборню, куда приходила молодежь. За это приносили ему хлеба, сала, кое-кто деньгами платил. Клубов у нас тогда не было. В первые годы революции в клуб был превращен пакгауз на станции Потоки. В этом сарае выступал несколько раз драмкружок, и даже какие–то артисты выступали. Запомнился силач, который ложился на пол, на него клали дверь, на дверь – камень и другой силач бил молотом по камню.
В Дмитровке в клуб превратили церковноприходскую школу. В ней была одна комната небольшая, где сделали помост. Там пели, танцевали. Но нам туда ходить было не с руки, это 3 км. До нас на сборню приходили молодые люди из Щербаков, Кияшков. На сборне играла музыка: гармонь, балалайка, бубен, а также играли в «порченый телефон» и т.п. Но у хлопцев в моде была еще игра в «ляпаса». Это делалось так: один ложился вниз головой (склонялся), клал руку на поясницу. По руке кто-нибудь со всего розмаху бил своей рукой. После удара он должен был угадать, кто бил, если угадал, то ложился тот, кто ударил; а не угадал, то снова ложился. Бывало, так набьют кому-нибудь поясницу и руку, что они болят неделю. Игра, конечно, дикая, но она закаляла стойкость, стыдно было не выдержать.
Следующий год после голодного был урожайным. Шли дожди, росли хлеба, огородные культуры. Однако много земли пустовало, не хватало семян, тягловая сила была крайне слаба (зимой лошадей подвязывали веревкой, чтобы они не падали, а то упадет и не встанет, сил не хватает).
Такое положение заставило многих практиковать супряги. Отец наш пахал землю в супряге с Мотней Григорием, уборку и обмолот проводил в супряге с Коноваленко П., Теплык Т., Федоренко, Терещенко С., и др.
В зиму 1922 – 1923 гг. отец отдал меня в ученики в сапожную мастерскую к двоюродному брату Платону Ванжуле. Платон был хорошим мастером, держал мальчиков, а шил обувь со своим братом Яковом. Отец Платона, значит, мой дядя Петро, умер, оставил тете шестеро детей, жили они очень бедно, пока не подросли и не научились работать. Сестра Шура была модисткой, Клаву взяла тетка за дочь, Сашко тоже зарабатывал деньги – делал деревянные гвозди и продавал, одна Настасия по хозяйству занималась. У Платона я проучился зиму. За это время научился делать дратву, деревянные гвозди, выравнивать
шпильки, да еще забивать в подошву деревянные гвозди.
На следующую зиму пошел учеником к сапожнику Соленому, он шил простые сапоги под заказ, принимал на починку обувь. Платил мне по 20 коп. от пары сапог, но поскольку пару сапог мы шили неделю, то за неделю я зарабатывал 20 коп., и то он платил потому, что ему нравилось мое умение делать деревянные гвозди. Правда, здесь я тачал голенища, строчил задники. Железные гвозди делали из колючей проволоки, оставшейся от войны. Вообще мне здесь нравилось, Соленый был пожилой, доверял мне роботу. Но вот беда, заставлял меня работать по хозяйству, особенно мне не понравилось выносить из болота камыш. Пришлось уйти от Соленого. В этот период, при новой экономической политике (НЭП), подняли уши частно–капиталистическе элементы. В Кременчуге открылось много частных магазинов обувных, готовой одежды и т.п. Кагановича, Шлезберга, Краснощекина и др. обувные магазины, в этих магазинах шили обувь многочисленные сапожные мастерские, надомники. На хуторе Новоселовка были надомниками Подтыканы, Гордя А., Плескач П., Бегун П., Волошин Р. и др.
Воспоминания написаны в 1986 – 1987 гг.
Автор: Ванжула Н.И.
Материалы научно – практической конференции “Кременчугу – 435 лет”